Потом жрецы начали превозносить празднество, восхваляя Нил, называя его Гором [150] , подателем хлеба для всего Египта: для верхнего – спасителем и для нижнего – родителем и творцом, так как он ежегодно наносит новый ил, а потому и именуется Нилом [151] , отмечает смену времен года: наступление летней поры – прибылью воды, осенней – убылью; весною на его берегах рождаются цветы и кладут яйца крокодилы. Вообще Нил представляет собой не что иное, как год, и это подтверждается его названием: если буквы, из которых состоит его имя, перевести на счетные камешки, то наберется триста шестьдесят пять единиц – столько же, сколько дней в году [152] . К этому жрецы присоединили повествование об особенностях растений, цветов и животных и о многом другом.

– Однако всем этим не Египту бы гордиться, а Эфиопии, – сказал Гидасп, – ведь эту реку, а по-вашему бога, и всяких речных чудищ шлет сюда Эфиопская земля, которая, по справедливости, должна бы пользоваться у вас почитанием, как мать ваших богов.

– Поэтому-то мы и почитаем ее, – отвечали жрецы, – и еще потому, что от нее явился к нам ты, наш спаситель и бог.

Гидасп возразил, сказав, что не подобает похвалам быть нечестивыми, и удалился в свой шатер. Остаток дня он отдыхал, угощая знатных эфиопов и сиенских жрецов, и всем велел делать то же: сиенцы доставили войску (частью даром, а частью за плату) много стад быков и овец, а еще больше коз и свиней и огромное количество вина. На следующий день, сидя на возвышении, Гидасп делил между войсками вьючный скот, коней и прочую добычу, захваченную в городе и во время битвы; он давал каждому по заслугам, смотря по тому, кто что сделал. Когда появился человек, взявший в плен Ороондата, Гидасп сказал ему:

– Проси, чего хочешь.

– Мне не о чем просить, – отвечал тот, – нужно только твое согласие, а мне хватит того, что я отнял у Ороондата, когда взял его живьем в плен, как ты велел.

При этих словах он показал перевязь сатрапа, драгоценную, выложенную каменьями, стоившую не один талант, так что многие из присутствующих воскликнули, что владеть таким сокровищем не подобает простому человеку, так как оно достойно царя.

Улыбнулся Гидасп и сказал:

– Не поступлю ли я вполне по-царски, если покажу, что мое великодушие ничем не уступает алчности этого человека? Кроме того, и обычай войны позволяет снять доспехи с пленника тому, кто одолел его. Поэтому пусть он, уходя, возьмет от нас то, чем и против нашей воли мог бы тайком легко завладеть.

После этого предстали те, кто захватил Теагена и Хариклею.

– Царь, – сказали они, – наша добыча не золото и каменья – вещи у эфиопов дешевые и кучами лежащие в царском дворце. Мы привели девушку и юношу – эллинов, брата и сестру, которые ростом и красотой превосходят всех людей, кроме тебя, и просим уделить и нам от твоих великих даров.

– Хорошо, что вы об этом напомнили, – сказал Гидасп, – этих пленников я видел тогда лишь мельком, среди смятения. Приведите их, и пусть придут также остальные пленники.

За ними тотчас же отправились: скороход, выйдя из города, достиг обоза и велел страже вести их поскорее к царю.

Пленники начали расспрашивать одного из стражей, по своему происхождению наполовину эллина, куда их сейчас ведут. Тот сказал, что царь Гидасп желает взглянуть на пленников.

– Боги-спасители! – вскричали вместе юноша и девушка, услыхав имя Гидаспа. До той поры у них было еще сомнение, не другой ли кто теперь там царем.

– Конечно, любимая, ты скажешь царю, кто мы такие, – тихо говорит Хариклее Теаген, – ведь это тот Гидасп, о котором ты часто говорила мне, что он – твой отец.

– Сладчайший мой, – отвечала Хариклея, – для великих начинаний нужны великие приготовления: если божество положило какому-нибудь делу запутанное начало, конец тоже, по необходимости, затянется надолго. В особенности же бесполезно в столь острый миг раскрыть то, что долгое время было скрыто. Нет самого главного, того, что составляет для нас основу, от которой зависит вся развязка и мое опознание, – я говорю о Персинне, моей матери, а что она, по воле богов, жива, это мы знаем.

– А если нас раньше принесут в жертву, – возразил Теаген, – или отдадут в подарок, как пленников, отрезав, таким образом, нам доступ в Эфиопию?

– Напротив, – сказала Хариклея, – мы часто слышали от стражи, что нас содержат как жертвы для заклания в честь меройских богов. Нет никакой опасности, что нас раньше отдадут или убьют, раз мы посвящены богам по обету, нарушить который считается непозволительным у людей, соблюдающих благочестие. Если же мы, от чрезмерной радости, тотчас же откроемся в отсутствие тех, кто мог бы узнать нас и подтвердить наши слова, то как бы нам не вызвать раздражения у того, кто будет слушать, и не навлечь на себя его справедливый гнев: он будет, пожалуй, считать насмешкой и дерзостью, что какие-то пленники, предназначенные к рабству, обманщики и лжецы, появившись точно при помощи театрального приспособления, выдают себя за царских детей.

– Но приметы, которые, я знаю, ты носишь с собой и бережешь, помогут убедить его, что это не выдумка и не обман, – возразил Теаген.

– Приметы, – отвечала Хариклея, – для тех, кто их подбросил и знает, являются приметами, а для тех, кто не знает и не может обо всем знать, – это просто драгоценности и ожерелье, способные, пожалуй, возбудить против их обладателей подозрение в воровстве и грабеже. Если даже узнает Гидасп какую-нибудь из этих вещей, то кто убедит его, что дала их Персинна, кто убедит, что именно дочери дала мать? Неопровержимая примета, Теаген, – материнская природа: под ее воздействием, при первой же встрече, родившая испытывает чувство любви к рожденному и бывает движима тайным сочувствием. Не станем пренебрегать тем, благодаря чему и другие приметы покажутся надежными.

Так беседуя, они оказались уже поблизости от царя. Вместе с ними был приведен и Багоас. Увидав их перед собой, Гидасп на мгновенье приподнялся с трона и произнес:

– Смилостивьтесь, боги! – затем снова сел в задумчивости.

Вельможи, стоявшие при нем, спросили, что с ним случилось.

– Такая, – сказал он, – родилась у меня дочь сегодня и сразу достигла такого же расцвета – так привиделось мне. Не придав никакого значения своему сну, я вспомнил о нем теперь; эта девушка похожа на ту, что мне приснилась.

Окружающие сказали, что душа обладает некоей способностью в образах представлять себе грядущее. Считая незначительной мелочью свое сновидение, царь спросил тогда пленников, кто они и откуда.

Хариклея молчала, а Теаген ответил, что они брат и сестра, эллины.

– Счастливый край эта Эллада! -воскликнул царь. – Она всегда родит людей совершенных, да и нам доставила жертвы, подходящие и предвещающие добро для победного жертвоприношения. Но как это у меня во сне не родился и сын, – тут Гидасп с улыбкой посмотрел на окружающих, – если, как вы говорите, в моем сновидении должен был явиться и образ этого юноши, брата девушки, которого мне предстояло сегодня увидеть?

Обращая затем свою речь к Хариклее и говоря с ней по-эллински – этот язык изучают эфиопские гимнософисты и цари, – он сказал:

– Ты, девушка, почему хранишь молчание и ничего не отвечаешь на вопрос?

– У алтарей богов, для жертвоприношения которым – мы это знаем – нас берегут, вы узнаете обо мне и моих родителях! – был ее ответ.

– В какой они стране? – спросил Гидасп.

– Они здесь присутствуют и, конечно, будут присутствовать при заклании, – сказала Хариклея.

– Действительно, видит сны наяву эта приснившаяся мне дочь, – улыбнулся опять Гидасп, – если грезит о том, будто ее родители из Эллады перенесутся в середину Мерой. Пусть пленников содержат с обычной заботливостью и щедростью, чтобы они украсили собой жертвоприношение. Но кто этот, стоящий рядом, похожий на евнуха?